Сибирский детский фонд «Дети Сибири» и музей «Евреи в Латвии» при поддержке фонда Uniting History, приглашает вас на презентацию книги Дзинтры Гека «ШАЛОМ, СИБИРЬ!», которая состоится 15 сентября, в 18:00, в еврейской общине Риги ул. Сколас 6. Среди депортированных из Латвии 14 июня 1941 года также было 1789 евреев. Среди них было также много детей и подростков, младшему из которых было 2 месяца. Во многих семьях дети тоже рождались в Сибири, в вечном, как тогда казалось, лагере. Книга содержит десятки интервью, которые были собраны за многие годы, в основном в Израиле. На мероприятии мы также услышим отрывки из этих историй.
Вход на мероприятие свободный.
Во время мероприятия будут сделаны фотографии и видео.
Во время мероприятия будут соблюдены все меры профилактики COVID-19.
Фрагменты из книги
Лео Берлин
До 1940 года жили на улице Айзсаргу (ныне Бруниниеку). Когда установилась советская власть, наша квартиракому-то понадобилась, и мы переехали на улицу Марияс, 16. До начала войны я закончил два класса, жил вместе с мамой, отцом и сестрой. Мама быладомохозяйка, отец работал на «Вайрогсе». В ночь с 13 на 14 июня 1941 года в нашу дверь постучали. Вошли пятеро мужчин с винтовками,сказали, что нас на пару дней «заберут», а потом мы снова вернемся домой. Один из солдат шепнул маме на ухо, чтобы взяла теплые вещи. Времени нам дали мало, брали то, что попадалось под руку. Мне самым важным показался мой альбом с марками –я коллекционировал марки. Кое-что сложили в чемоданы, и на грузовой машине нас отвезли в Торнякалнс. Там было полно людей. Нам сказали, что ради удобства мужчины поедут отдельно, женщины и дети – отдельно. Больше своего отца я не видел.
И началось наше путешествие. Через неделю мы поняли, что началась война, – навстречу шлиэшелоны с военной техникой. Наш поезд больше стоял, Нам сказали, что ради удобства мужчины поедут отдельно, женщины и дети – отдельно. Обещали, что, когда приедем, удем вместе. Больше своего отца я не видел. В вагоне было очень много народу, спали на нескольких этажах. В вагоне была и параша – как в тюрьме. На станциях нас кормили баландой. Двери вагона не открывались, нечем было дышать, воздух спертый. Через месяц прибыли в Канск. Там на станции уже стояли подводы, в каждую посадили семью. Нас увезли в село Анцирь, примерно в 30 км от Канска. Нам сказали, что мы с отцом «будем вместе», и я каждую минуту выбегал на улицу, ждал, не приехал ли отец. Со временем мы поняли, что отца не увидим. Оказалось также, что взятые нами вещи остались у отца, а отцовская одежда – у нас. Когда поняли, что отца нам не дождаться, обменяли его костюм на ведро картошки, потом еще что-то меняли. Уже начинался голод. Мама и сестра пошли работать в колхоз, я с осени тоже был приставлен к лошадям. Учился в 3-м классе. За зиму все вещи мы «проели», к весне из одежды ничего не осталось. В Риге я учился в еврейской школе, хорошо знал и латышский язык, хотя дома мы разговаривали по-немецки. Когда приехали в Сибирь, русского языка совсем не знал. В школе, конечно, учились русские дети, так что через месяц или два я уже знал и русский язык. Стали набирать людей для отправки дальше на Север. Да и тут становилось все хуже, так что казалось, что в другом месте будет лучше. Нас погрузили в баржу, довезли до Туруханска, потом еще километров 700 вверх по Нижней Тунгуске, где человек 70–80 выбросили на берег.
Ida Blumenau
С нами была семья Пуче, сама она зубной врач, с ней дочь и сын. Сына звали Карлис, имени дочери не помню. Были и высланные из Поволжья. Вначале нас обзывали «фрицами», мы же плохо говорили по-русски, потом перестали… Там человеческая жизнь не имела никакой цены. Зато там были четыре лошади. Их надо было кормить, но кормить было нечем. Зато если бы они сдохли, завели бы уголовное дело – саботаж. Приняли двух парней. Брату тогда было уже 18 лет, и еще одного. Поручили четырех лошадей. Сказали, должны попасть туда-то, километров за 200, там под снегом есть трава. Лошадей кормить надо. Попали они туда. Дали им с собой «пайку». Сказали, через 10 дней еще подвезут. Никто не едет, они голодают. Поняли они, что так с лошадьми там и останутся. Решили, что один пойдет в факторию, не знаю, сколько километров, принесет хлеб, второй останется с лошадьми. Голод был ужасный. Брат пошел, а была весна, снег начал таять, ручьи широкие. Надо было перебраться. Смастерил он какой-то плот, переплыл. Вечером разжег костер – тайга. Попил кипятка. От голода стал пухнуть. Через несколько дней впереди еще река – уже пошире. Плот развалился, и он упал в ледяную воду. У него даже сил не было развести костер. Он чувствовал, что теряет сознание. И тут у него мелькнула мысль – есть же полотенце, которое дала ему мама. Он привязал его на суку и потерял сознание. В это время река уже очистилась ото льда, и мимо проплывал плот со ссыльными из Латвии. Увидели они на берегу полотенце. Пристали и забрали брата с собой. Ели они разбавленную кипятком муку, болтушку. Утром ему давали две ложки. Отвезли в больницу. В больнице не смогли его раздеть, так он распух, пришлось одежду резать. Обморозил пальцы на ногах, и два месяца пролежал в больнице. Люди мне сказали, что брат в больнице. Я прибежала, обомлела – нос и глаза, выпученные, как у рака. Лица не было, одна кожа.
Joahims Brauns
Первая неделя была ужасной. Эти люди смотрели на нас, словно мы свалились с Луны. Когда мы им рассказывали, что у нас в Риге в квартире была ванная комната, они не верили. Говорили: так не бывает. Через некоторое время нас с еще одной женщиной из Риги поселили в каком-то частном доме. Вскоре я пошел в школу. В 1942 году мне было 13 лет. Вначале в школе было очень трудно. Ребята меня не приняли. Случались и чрезвычайно неприятные ситуации: они заставляли меня открывать рот и плевали… Потому что я был чужак, потому что ссыльный, потому что антисоветский… Русского языка я тоже не знал. Меня начала учить новая классная руководительница, которая, как мы узнали позже, была выслана в 1937 году или даже раньше. Через год русский язык уже не представлял для меня никаких трудностей. Мы были на «вольном поселении». Реально это означало: ты живешь в частном доме, ты можешь разгуливать по селу, но ты не имеешь права выехать из этого села и тебе дважды в неделю необходимо регистрироваться в местной комендатуре. Ходила регистрироваться мама. Но работы нигде нельзя было найти. В конце концов ей разрешили работать в клубе уборщицей. Так прожили мы не один год. Один из офицеров комендатуры узнал, что я играю на скрипке. Он попросил, чтобы я регулярно – один или два раза в неделю – приходил его обучать: чтобы обучил нотам, обучил играть на скрипке. Надо сказать, что скрипка в первое время нас в какой-то мере спасла. Каждый раз, когда занятия заканчивались, он давал мне сверток с чем-нибудь съестным или хлеб, отнести маме. Однако отец по-прежнему находился в Сибири. Мы его нашли в 1942 или в 1943 году. «Система» в те времена была такая, что никому не сообщали, где находятся родственники, но всем женам КГБ вручил список с 10 или 20 адресами лагерей: No почтового ящика… Пишите по всем адресам, узнавайте, там ли конкретный человек. В один прекрасный день пришел ответ: «Есть. Мы передадим ему ваше письмо». Всегда надо было приложить записочку: «Мы тебя ищем, мы там-то и там-то. Напиши, пожалуйста». Так отец начал с нами переписываться, потом писал в Ригу. Когда мы, наконец, встретились, отец рассказал, что суд в 1941 году был скорый, десять минут, и все стало ясно – виновен. За антисоветскую деятельность и антисоветские высказывания. В том деле, которое мне самому удалось прочитать, я узнал, что главной виной отца был принадлежавший ему дом. Его осудили на десять лет. С первого дня до 1951 года отец находился в Соликамском лагере. После этого – «вольное поселение» в Красноярском крае. Он бы еще двадцать лет там прожил, если бы не умер Сталин.
Estere Vinnik
Я родилась 1 апреля 1927 года. Неудачная шутка! Пришли они в два часа ночи с 13 на 14 июня, а я только в час ночи вернулась домой. Мы гуляли после выпускного вечера – я окончила 7-й класс. Вероятно, это была ночь на субботу. Только я пошла спать, как явились, чтобы нас арестовать. Пришли со свидетелями –позвали дворника, еще кого-то, но они чувствовали себя неуютно, так как до нас видали людей и побогаче,а здесь пришли в квартиру служащих. Мой папабыл одним из лидеров сионистского движения. Он был и полноправным членом думы, журналистом,печатался в самых популярных газетах Латвии.Когда они вошли, папа сказал: «Вот и все…».У меня было два летних платья, две юбки, две пары туфель, и у мамы то же самое. Бабушка осталась дома, она была больна. Бабушка – мамина мама, жилас нами вместе, она осталась. Посадили нас в грузовик.Не помню, с какой станции вывозили рижан, – из Торнякалнса или Шкиротавы. Стояли два эшелона.В Красноярскую область везли из Шкиротавы? Не уверена. В любом случае, это были два разных эшелона.Это были столыпинские вагоны – открывались широкие двери, которые закрывались на щеколду, в обоих концах маленькие оконца. Туалета не было, посреди вагона сбитые доски. Двухэтажные нары, спали все впритирку. Это был страшный шок. Кто-то отдалсвою простыню, туалет прикрыли. Я была девочкой стеснительной, в моем представлении это было ужасно. Не понимаю, как за эти 18 часов у меня не случился заворот кишок. Так вот. Ночью, часа в четыре, зашли со списками и стали вызывать мужчин. Они и сами устали, фамилии им произнести было трудно. Отец сам нашел свою фамилию, так как думал, его вызывают, чтобы что-то выяснить. Конечно, мы его больше не видели. Хорошо, что мама успела дать ему пару обуви, завернутую в рубашку. Так папа и ушел, больше ничего у него не было. Единственное, что папа взял с собой, был будильник и полбаночки варенья.Ехали мы три недели. Двери были закрыты. Останавливались на станциях, чтобы набрать кипятка. Помню, что в нашем вагоне были одни латыши. Не помню, кто, потому что все происходившее было для меня шоком, не помню из поездки почти ничего. Они говорили: «Опять кипяток?». Вагон останавливался всегда в одном и том же месте, и люди не понимали, почему все станции называются одинаково. Были и такие, кому разрешалось выйти из вагона. Мне мама не разрешала,потому что ступенек не было. Когда мы пересекли границу, появились домишки с продавленными крышами, люди тоже были одеты иначе. Они подходили к вагонам, продавали ягоды и молоко, но охрана их прогоняла.Мы ничего не покупали, потому что у нас не было денег. Охрана, видно, боялась, что мы станем передавать записки. В таких условиях мы провели 18 суток, голодали, условия антисанитарные. От еды, которой нас кормили, у людей начались проблемы со здоровьем, и это было ужасно. Окна закрыты, двери закрыты на щеколду, оставлена только щелочка, чтобы нельзя было выпрыгнуть.