Posted on Leave a comment

Фрагмент книгы Илмарс Кнагис “Такие были времена”

Вашеме вниманию предлагаем фрагмент книгы Илмарс Кнагис “Такие были времена” стр. 17-33

Мчался латыш Далеко на чужбину
На статном жеребце,
Земля гудела…

 Старинная песня ссыльных латышей

Короткая июньская ночь была на исходе. Уже светало, когда в дверь позвонили. Звонок показался необычно громким. Вероятно, потому, что прозвенел неожиданно и непривычно. Разве звонили нам ночью? Потом раздался нетерпеливый громкий стук.
Их было трое – тех, кому отец ОТКРЫЛ дверь. На главном был серо-коричневый реглан, слишком теплый для лета. Это был латыш, мне кажется – из российских латышей, из тех, кому удалось избежать кровавой расправы с латышами в России в 1937 году. Сколько же надо было предать своих соотечественников, чтобы самому остаться в живых? Правда, в то время об этих событиях я еще ничего не знал. Второй был милиционер, кажется, из Екабпилса, но незнакомый. В таком маленьком городишке милиционеров знали всех наперечет. Фамилия его была Загерис. Сын Анны. Помню, как сказал он это «реглану» для занесения в протокол. Третий был офицер советской армии. Армейский, не из НКВД. Фуражки у последних были с синим верхом. Значит, и армия была привлечена к проведению арестов.
Отцу велели сесть, положить руки на стол. Так он и просидел, пока мы с мамой собирали вещи. «Реглан» допрашивал отца и что-то записывал. Говорил грубо, вызывающе. Он, по всей видимости, был из тех, кому подобные операции доставляли наслаждение. Упивался сознанием собственной власти. Его лицо и голос я еще долго помнил. Милиционер, выполняя его указание, рылся в шкафу в поисках оружия.
Офицер присутствовал только в самом начале, потом вышел, но вскоре вернулся на грузовике, где уже сидел бывший начальник Екабпилсского военного округа капитан Язеп Брокс с женой и дочерью, моей одноклассницей.
На сборы нам отвели ровно час. Когда мы кидали в автомашину чемоданы и узлы из скатертей и одеял с собранными в спешке вещами, офицер забросил в машину и две пары лыж, стоявших в прихожей, сказав, мол, в Сибири они мне пригодятся. Закинул он в машину и кое-какую одежду, отцовский полушубок и корзину с грязным бельем, стоявшую там же в прихожей. Эти вещи и содержимое бельевой корзины спасли нас в первую зиму не только от холода, но и от голода.
Помню (вернее, помнила мама, потому что я по-русски не понимал), офицер сказал еще, что здесь фронтовая полоса и нас высылают как опасный элемент.
По дороге к нам в машину подсадили семьи богатых торговцев евреев — семью Ландманов и две семьи Друков. В каждой было по двое детей в возрасте 5-7 лет.
Всходило солнце, кода мы переезжали мост через Даугаву. И теперь, когда мне снова случается проезжать в Екабпилсе по мосту, я всегда вспоминаю то утро.
На станции Крустпилс мужчин увели. Помню все, будто это случилось вчера. Это одно из тех мгновений, которые остаются в памяти на всю жизнь. Мужчины шагали навстречу солнцу, повоенному печатая шаг, три старых латышских стрелка – Эмиль Кнагис, Язеп Брокс и Ансис Потцепс. Шагали, расправив плечи и высоко подняв голову. Следом за ними семенили два солдатика с раскосыми глазами, держа винтовки с примкнутым штыком под мышкой. С затуманенными глазами я смотрел в спину уходящему отцу и сжимал в кулаке только что врученный им французский перочинный ножик, который еще хранил тепло отцовской ладони. Силуэт отца растворился вдали – в переплетении рельсов и солнечных лучей. Исчез на вечные времена.
А перед нами раскрылись двери большого телячьего вагона – «пульмановского». В темном пустом вагоне на маленьком чемоданчике у самых дверей сидела растрепанная и рыдающая красивая молодая женщина с плачущей девочкой на руках. Аустра Путеле с дочерью Смайдой. В одиночестве они провели в темном вагоне несколько часов. Разве ж только одно это не могло довести человека до сумасшествия? Все их имущество состояло из маленького чемоданчика и корзинки.
Это был четырехосный телячий вагон, на скорую руку переделанный под спецоперацию. Нары в два этажа, напротив двери «оправка» — дырка в полу и наклонная доска над ней. Никакого ограждения не было, чуть позже мы сами завесили это место простынями и скатертями. По одну строну вагона два маленьких зарешеченных окошка. В другом конце окна были закрыты. В вагоне нас собралось человек 70. Было много стариков и маленьких детей, трое или четверо грудные младенцы.
Вскоре возле вагонов начали собираться люди. Родные, близкие. Пришел и брат моего отца Альберт с женой. Думается, многие из пришедших провожать нас по законам того времени тоже должны были находиться в таких же зарешеченных вагонах, но, очевидно, вагонов было не так много, сразу всех им было не вывезти.
Благодаря содействию нашего родственника Яниса Круминьша, который работал в райисполкоме и был членом компартии, Альберту удалось вывести из вагона бабушку. Сейчас она покоится где-то в Германии. Дядя с семьей и бабушка уехали на Запад, когда немцы отступали. А что было делать? Оставаться и спокойно ждать русских? Ждать ареста, Сибири? Их бы туда отправили сразу же вслед за нами, если бы не война. Без сомнения, вторжение немцев в Латвию спасло от депортации в Сибирь не одну тысячу человек. Дядя Альберт умер в Англии в восьмидесятые годы, так и не приняв гражданства другой страны.
В вагоне было жарко, душно. Пахло потом, детскими пеленками, отхожим местом, одеколоном и невесть чем еще.
Наш состав загнали на какую-то железнодорожную ветку недалеко от станции. Под окнами стояли охранники, вооруженные винтовками со штыками. Они разрешили нам взять кое-что у провожающих. Наш вохровец иной раз и сам подавал сверток через окошко, пока от удара об решетку не разбилась банка с вишневым вареньем и все ее содержимое не вылилось солдату на голову. В те дни это было единственное развеселившее нас событие. Больше таким способом мы ничего не получили и этого солдата тоже больше не видели. Кто знает, где сейчас покоятся его косточки? Возможно, на поле боя, а может быть, ему всю войну пришлось охранять «врагов народа» в Вятлаге, Норильске или Воркуте.
Вначале казалось, что депортация проводится бессистемно, как в анекдоте, популярном в годы коллективизации, КОТОРЫЙ мы услышали позже: выслать надо было кузнеца, но так как он в селе был один, выслали бондаря, потому что тех было двое… В России и в жизни нечто подобное происходило. Бесконечные войны и тупая идеология и так-то темный народ оболванили окончательно. В России во всех репрессиях большую роль играло доносительство. По принципу – кто первый. Зачастую основной причиной был материальный интерес «стукача». Понравилась комната, мебель, жена соседа или не давала покоя застарелая ненависть.
В Латвии, похоже, было иначе. Вначале согнанное в вагоны сообщество казалось чрезвычайно пестрым, но после более тесного знакомства с этими женщинами, с прошлым их и их мужей у всех нашлось нечто общее, стали ясны главные причины ареста. Участие в Освободительной борьбе, в частях бывших латышских стрелков, активная общественная деятельность, особенно в организации айзсаргов. И всех отличал высокий уровень интеллигентности. Зажиточность, богатство не были основным критерием.
Система, очевидно, была разработана давно и списки частично составлены еще в России (сейчас это документально доказано), и даже если использовали доносы, предательство, то тОлько как вспомогательное средство. По российским меркам мы, латыши, были маленькой горсткой, а опыт и информированность чека были огромными.
В конце тридцатых годов в Латвии по образцу английской книги «Who is who» ВЫШЛа книга «Я его знаю». Эта книга могла бы стать для чекистов пособием по выявлению латышской НаЦИОНиЬНОЙ интеллигенции (а может быть, и стала). Было ясно, что цель депортации – уничтожение интеллигенции, интеллектуалов. Если уничтожить интеллигенцию, с остальными справиться легче. (Неужто Райнис и в самом деле считал рабочих «основным классом» или это был чисто популистский ход?)
Эта депортация положила начало геноциду латышского народа, и только война не позволила довести его до конца, до «нулевого варианта». Чекистам, имевшим двадцатилетний опыт уничтожения лучшей части своего и других завоеванных народов, хватило бы нескольких месяцев, чтобы в Латвии от латышского народа не осталось и следа. Вообще-то в Советском Союзе латышей начали уничтожать еще в тридцатые годы и раньше, во время коллективизации, только тогда мы знали об этом чрезвычайно мало. Не скажешь, что арест для всех явился неожиданностью. Многие это предчувствовали, только не хотели верить. Но что все примет столь массовый характер, этого, конечно, никто не предполагал. Очевидно, о массовых депортациях крестьян в конце двадцатых годов в России и в завоеванных ею странах в Латвии знали немногие.
Правда, было ощущение, что назревает что-то недоброе. Слухи ходили разные. И слухи эти, и страхи имели под собой почву. Вспоминалось все, что когда-то слышали и читали о собЫТИЯХ в России и здесь, в Латвии, лет двадцать тому назад. К сожалению, в народе информации об этом было чрезвычайно мало. В народе, скорее, царили антинемецкие, а не антирусские настроения. Во всяком случае, до оккупации. И даже через год, когда были уже арестованы сотни людей и многие пропали без вести, каждыЙ все еще надеялся, что его это не затронет. Так уж устроен человек, что он всегда надеется на лучшее. Но ведь действительно невозможно представить, что тебя могут арестовать ни за что. Только за то, что тебе принадлежит построенный своими руками или унаследованный от родителей дом, или магазин, который к тому уже национализирован, как, впрочем, и дом, или за то, что был судьей или прокурором, служил в армии или в полиции той самой Латвии, суверенитет которой Советский Союз признал двадцать лет назад. Признал на вечные времена.
Каждый человек и весь народ еще на что-то надеялись. Но на что можно было надеяться? Правительства его обманули. Как старое, так и новое. Оставалось надеяться на войну. Мы, дети, войны не видели, но все наше детство было пронизано дыханием минувшей войны, славой стрелков, славой ОсвободительноЙ борьбы.
Мы были детьми победителей. И вот поставлены на колени, как последние голодранцы. Как стадо баранов, согнанное в вагоны для перевозки скота.
В то время каждому мальчишке было ясно, что до начала войны остается несколько месяцев или даже недель, и утверждение о внезапности нападения, о чем всю войну и все послевоенные годы трубили русские, было сказкой для маленьких детей. Это подтверждала и упомянутая офицером при нашем аресте «прифронтовая полоса».
Если не ошибаюсь, наш состав тронулся на следующий день. Началось мое первое путешествие в Сибирь.
В Даугавпилсе мы сами ходили за кипятком и за хлебом. И хотя нас охраняли, возможность сбежать существовала. Последняя возможность. Мы еще были в Латвии, у себя дома. Так я думаю сейчас. Но мелькала ли такая мысль тогда? Вероятно, все же нет. Еще дома во время ареста я мог выпрыгнуть через окно своей комнаты. Но мне было всего пятнадцать. В вагоне были ребята и постарше меня, но и они не пытались бежать. Ведь в

вагонах остались бы матери. К тому же мы были совершенно уверены, что и отцы в конце путешествия будут с нами. Нам лгали, что мужчин везут первыми, чтобы они построили жилье к нашему приезду. Могли ли мы тогда предполагать, что в первую же зиму большинство из них будет лежать в болотах Вятки и Соликамска? Кто-то с пулей в затылке, кто-то умрет голодной смертью, кто-то замерзнет.
Путешествие было долгим и утомительным. Подолгу стояли на запасных пристанционных путях. На какой-то станции на параллельных путях на несколько минут остановился такой же состав с зарешеченными окнами. В некоторых вагонах были эстонские офицеры. Они пели: «Как орел в вышине.. .» на эстонском. Пели ли мы в вагонах? Не помню.
Мимо проносились села и города, чудовищная российская нищета. Соломенные крыши, полуразвалившиеся избы, грязные, черные от копоти города. Серыми, бесцветными казались люди. За окнами вагонов была враждебная нам Россия, родина моей мамы. Разве когда-то, двадцать лет назад оставив свою родину и близких и уйдя вместе с латышским стрелком на его родину – в Латвию, могла она подумать, что через двадцать лет ей будет суждено вернуться на свою родину как преступнице в зарешеченном вагоне? Такая судьба постигла почти всех жен старых латышских стрелков.
В духоте вагона есть не хотелось, кирпичики соленого хлеба плесневели. Заплесневевший хлеб мы выбрасывали в окна. Дети в лохмотьях дрались из-за этого хлеба. Иногда нам давали суп. В супе плавали какие-то подозрительные куски мяса или рыбы. Говорили, что это лягушачьи консервы. Большой нужды в супе пока не было, голода мы еще не почувствовали. Кое-что захватили из дома, а если у кого-то не было, с ним делились.
Аустра Путеле была не единственной, у кого почти все вещи остались у мужа, потому что нам лгали, что в конце пути вся семья будет вместе.
О том, что началась война, мы узнали, когда были уже далеко от Латвии. Двигаться стали медленнее. Навстречу шли составы с танками, пушками, солдатами. Вблизи городов ночное небо прорезали лучи прожекторов. Иногда состав останавливался в чистом поле и нас выпускали «пастись». Случалось, останавливались возле речки или пруда, и мы могли вымыться. В вагоне с мытьем дела обстояли совсем плохо. Воды едва хватало для питья. Медицинской помощи не было никакой. Одни мучились запорами, другие поносами. Дамы жаловались друг другу на какие-то загадочные, нам, мальчишкам, непонятные женские хвори. Говорили, что в некоторых вагонах есть трупы. Мертвецы. Ведь кого-то вносили в вагоны на носилках. Какую угрозу представляли для России такие «опасные элементы»?
Нас везли все дальше на восток. Миновали Уральские горы, реку Обь. Потом была станция с красивым названием «Тайга», потом красные крыши города Ачинска, и поезд повернул на юг. На станции Ададым нас «вежливо попросили» выйти.
Несколько дней мы сидели на огромной привокзальной площади. Тысячи женщин и детей из нескольких эшелонов. Встретились знакомые, родственники, даже те, кто на родине не виделись давным-давно. Мы, мальчики, жгли костры, что-то пекли. Один из нас притащил из материнских запасов несколько банок консервов а\о «Бекона экспорто – «Свиной пятачок с рисом». В каждой банке была часть пятачка…
Спали там же, на тюках. Погода стояла теплая, ночью, правда, было холодно. Начинали познавать особенности континентального климата.
Через несколько дней прибыли предназначенные для нас подводы. По площади среди наших тюков и чемоданов ходили люди в форме и в гражданском, присматривались к нам, что-то считали, о чем-то спорили, ругались. Зубы, правда, не пересчитывали и мускулы не щупали, чего не было, того не было. Выяснилось, что представители колхозов и совхозов отбирали из нашей толпы для себя рабочих. Наши дамы пришли в ужас: похоже на рынок рабов. Пожалуй что так. Вспомнилась «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу.
Нас рассадили по подводам, и караваны отправились в путь. В нашем караване было около двадцати подвод, а может, и больше. Сопровождал нас чекист, молодой парень с двумя треугольниками в петлице.
Ехали мы несколько дней. Ночевали под телегами. Тут же, возле телег, паслись спутанные лошади. Помню, всеобщее веселье вызвал вопрос госпожи Друк: «Как эти лошади в темноте находят пищу?» У нее, как, очевидно, у многих евреев, в отличие от латышей никаких связей с деревней не было.
Дороги в истинном смысле слова не было, одни только рытвины и РЫТВИНЫ от тележных колес, растянувшиеся в ширину на несколько десятков метров. Уже осенью, когда начались дожди, мы нашли этому объяснение. По целине ехать было легче, чем по старой колее. В черной липкой земле колеса вязли по ступицу.
Конечной целью нашего пути было село Кулички Березовского района Красноярской области. У русских есть такое выражение: «У черта на куличках». Кто знает, откуда оно пошло, но в нашем случае оно оказалось как нельзя более метким.
Село появилось неожиданно. Дорога шла в гору, и внезапно перед нами открылась деревенская улица. Первая изба вид
26
имела впечатляющий. Полуразрушенная, одно окно заткнуто влеШКОМ с соломой, на трубу надето ведро без дна. Но не все дома представляли столь печальную картину. Позже мы узнали, да это и чувствовалось, что Кулички когда-то было богатое село. Дома строилось основательно. Было много так называемых пятистенок, разделенных на две части капитальной бревенчатой стеной. Были и так называемые крестовые дома, разделенные на четыре части двумя капитальными бревенчатыми стенами. Большинство домов за крепкими воротами. Таких ворот, как в сибирских деревнях, нет, кажется, больше нигде. Некоторые, сплошь изукрашенные резьбой, представляли собой настоящие произведения искусства. Были там цветочки, птички, зверюшки и еще невесть что. И рублены они были по большей части из сибирского «вечного дерева» – из лиственницы. Ворота вызывают в памяти историю одного из героев романа «Золото» замечательного русского писателя МаминаСибиряка — золотоискателя, который после долгих поисков нашел золото и решил построить дом. Первым делом он возвел крепкие, украшенные резьбой ворота. И на этом дело закончилось: пропил все свое богатство. Только ворота и остались как память о счастливом мгновении.
(Подобные русские типы отнюдь не фантазия писателя. В 1955 году тропы геолога привели меня в большое сибирское село Тасеево. Один из жителей села по облигациям государСТВеННОГО займа выиграл десять тысяч рублей. Принялся строить дом. В следующем тираже выиграл еще двадцать пять тысяч. Накупил подарков всей своей родне и друзьям из соседних сел. Одному даже мотоцикл подарил. Село делит пополам речка Усолька, через которую перекинут деревянный мост. «Граф
Монте-Кристо» из Тасеева уставил весь мост столами с водкой и закусками. Пили все, кто проходил или проезжал по мосту, пило все село, пока все деньги не пропили. Потом «граф» стал просить всех вернуть подарки. Дом так и остался недостроенным. Мы с женой жили в нем какое-то время.)
Заборы в сибирских селах тоже строились основательные – из наложенных одна на другую тесин десяти-пятнадцати сантиметров толщиной, концы которых были утоплены в пазы столбов.
В Куличках было много богатых домов, но большая часть их пустовала и тихо разрушалась. Дворы когда-то зажиточных крестьян строились по типу закрытого комплекса – дом, хлев, сарай, большие ворота, высокий забор. Опоясанный хозяйственными постройками двор устлан толстыми досками или тесаными бревнами. Но когда мы туда приехали, от таких комплексов в лучшем случае оставались дом с пустыми оконными глазницами и дверными проемами и воротные столбы. Одному понравился хлев, другому сарай, кто-то уволок дворовый настил, кто-то дощатый забор пустил на дрова. Хозяева богатых домов, «кулаки», лет за десять-двенадцать до нас были высланы еще севернее. Поселиться в пустующем доме кулака хотелось не каждому, да и не очень — а вдруг хозяин вернется? Проще было растащить. «Грабь награбленное», – разрешил русскому народу Ленин. Добытое и построенное за десятилетия тяжкого труда ленивый и дурак считали отнятым у них добром. Может быть, не сами они так считали, объяснили это им народные заступники социал-демократы, впоследствии большевики.
Почти всех нас разместили в таких заброшенных и разгромленных домах. И нас с мамой вместе с моей бывшей учиТеЛЬНИЦеЙ госпожой Потцеп и ее двумя сыновьями. Это был большой дом, в котором, правда, была всего одна комната. От
28
остальных построек осталось несколько толстых головней, вместо дворового настила – прогнившие поперечные балки. От забора – несколько высоких гладких воротных столбов с вырубленными в них пазами.
Дом стоял на краю большой площади. На противоположном конце площади высилась противопожарная башня -, «каланча», напоминавшая башни деревянных замков, в которых обитали наши предки. В сарае под башней стояла телега с ручным водяным насосом и несколько бочек на колесах. В тени у открытых дверей сарая вечно дремал старик-пожарный. Надо признать, что противопожарные меры в сибирских селах были на очень высоком уровне (без всякой иронии). К стене каждого дома была прибита доска, на которой нарисован какой-либо предмет – ведро, топор или багор. Из каждого дома надо было бежать на пожар с предметом, который был изображен на стене его дома. (Шутят, что после войны в Западной Украине во время пожара все убегали как можно дальше от горящего дома в страхе, что взорвутся спрятанные в подвале боеприпасы. ..)
В первый же день у нас побывала родившаяся в Сибири латышка. Она говорила по-латышски, плакала, жалела нас, просила рассказывать о Латвии. Странно было слушать говорившую по-латышски женщину, одетую в такие же выцветшие тряпки, как и остальные женщины села. Она рассказывала, что раньше в Сибири жило очень много латышей. Были целые латышские села, есть они и сейчас, только поредели во время коллективизации и в конце тридцатых годов. Большинство латышей репрессировано. В некоторых селах всех мужчин расстреляли, даже маленьких мальчиков. Передо мной открылась еще одна, до сих пор неизвестная страница истории латышского народа. Что искали латыши в Сибири? Мне это было непонятно.
Село было большое, но очень бедное. Более страшной нищеты трудно себе представить. А война ведь только-только началась. Эта невероятная нищета ни в одной книге не описана, ни в одном фильме не отображена. Да и вряд ли это можно описать и показать.
В первый же день бросилось в глаза, что все что-то беспрерывно жуют, при этом вонь была страшная. Вначале мы думали, что жуют они что-то вонючее, но оказалось, что жуют они так называемую серу – смолу лиственницы, а воняет черемша. Это растение, запах которого намного сильнее запаха лука и чеснока, очень богато витаминами и во время голода многих спасло от цинги и других болезней. На зиму черемшу солят. (Изредка встречающаяся в Латвии черемша по вкусу и запаху намного слабее растущей в Сибири).
Началась наша жизнь в Сибири. Мы даже не представляли, как долго она продлится. На листках бумаги, которые выдали всем взрослым и на которых сотрудник «органов» – комендант ежемесячно ставил «галочку», удостоверяющую, что ссыльный находится на месте, было написано, что нас поселили здесь на двадцать лет. Где-то далеко на западе гремела война. Немцы уже продвинулись довольно далеко в глубь России. Мы надеялись, что они скоро захватят Москву, война закончится, и мы снова будем свободны.
Если бы еще недавно кто-то сказал мне, что я как избавления буду ждать победы немцев. В каждом латышском мальЧИШКе была заложена ненависть к «фрицам». Нельзя сказать, чтобы эта ненависть или антипатия специально культивировались в семье или в школе. Она как бы витала в воздухе, которым мы дышали, или, может быть, была унаследована от предков. В нашем сознании билась мысль, что мы семь веков находились в рабстве у немцев. Да и ведь еще совсем недавно отцы наши воевали с немцами. Но в Сибири нашей единственной надеждой на спасение была победа ненавистных нам «фрицев».
В июне 1987 года после событий у памятника Свободы газета «Циня» опубликовала воспоминания старого коммуниста Яниса Кронитиса. Он вспоминал, что даже заключенные при немцах в Саласпилсский лагерь коммунисты осуждали депортацию 1941 года как фактор разжигания ненависти к Советскому Союзу. Действительно, ночь 14 июня изменила судьбы не только тех людей, кого затронула непосредственно, она оказала влияние на всю дальнейшую судьбу латышского народа. Если бы не было депортации 14 июня, не было бы столь массовой эмиграции латышской интеллигенции на Запад в 1944 году. Многих именно ночь 14 июня побудила добровольно вступить в немецкую армию или пойти работать в немецкие оккупационные учреждения. Многие чудовищные преступления русских оккупантов стали достоянием гласности после их отступления.
Что бы я сделал, если бы тогда в Даугавпилсе сбежал или еще дома выпрыгнул в окно? Вероятнее всего, взял бы винтовку и пошел мстить за своих родителей. Стрелял бы в убегающих русских солдат, милиционеров, красногвардейцев. Так мы, все мальчишки, думали и говорили. Но, слава Богу, ни в кого стрелять нам не пришлось. Но если бы тогда я так поступил, кто бы сегодня мог меня за это судить?
Все мужчины в селе были мобилизованы. Остались лишь совсем молодые ребята, старики и инвалиды. Три колхозных бригадира – все трое хромали на одну и ту же ногу – утром
объезжали верхом село, стучали в окна кнутовищем – звали на работу. Стояла сенокосная пора. Пока бригадиры всех соберут, солнышко обычно уже высоко. А у местных женщин утро – самая страдная пора. Чуть не каждый день с утра они топили большую русскую печь. Сначала на углях, впереди пекли блины. Когда дрова прогорали, в печь ставили чугунок с нарезанной картошкой и всем прочим. Возвратившихся с работы уже ждал в печи готовый суп.
Покосные луга были далеко. Пока добирались, уже и обед. Наши дамы, особенно сельчанки, возмущались такой органиЗаЦИеЙ труда.
К обеду подвозили бочку с водой. Случалось, привозили суп или отварную картошку. Хлеб брали с собой из дому. После обеда недолгий отдых. Тишина. Отдых от работы и «мата». Вначале мы удивлялись, видя, как местные женщины в свободные минуты, положив голову друг другу на колени, били вшей. Как обезьяны в зоопарке. На зуб, правда, не пробовали, как делают наши волосатые родственники. Но очень скоро и у нас появились вши, этот неизбежный спутник войны и голода. Одна из наших дам, из молодых, упала в обморок, впервые увидев вшу. Это вызвало у дам постарше приступ веселья – они-то видели и голод, и войну, и вшей. Неужто же каждому поколению латышей суждено пережить войну и все, что с нею связано?
Надрываться на работе никому из нас не хотелось. Жили в ожидании чего-то, мечтали, разговаривали и пели. Пели, пели без конца, Местные были в восторге от нашего пения.
Летом мне приходилось выполнять самые разные работы.
Косил, управлялся с лошадьми – возил сено в копны. Но работой…
Конец ознакомительного фрагмента

Купить книгу

 

Leave a Reply

Your email address will not be published. Required fields are marked *